Основной парадокс субъекта состоит в том, что этот феномен и существует и не существует одновременно. Там, где мы можем его найти - его нет, точнее, он всякий раз пропадает в тот момент, когда мы находим его как некоторую сущность. Однако, если мы отчаиваемся его обнаружить, он появляется как форма существования, неуловимая в понятиях. В этом и заключается проблема - если мы, лингвистические существа, признаем существующим только то, о чем можно сказать, как мы можем допустить, что в самом ядре нашей природы находится что-то отсутствующее и нам вообще не принадлежащее?    Попробуем уловить природу субъекта с двух крайних позиций - структурализма и экзистенциализма. Первые говорят о том, что все, являющееся содержанием субъекта, до этого находится в предшествующих ему отношениях. То есть, субъект вылупляется из языка - о чем можно говорить с опекающими фигурами,  становится частью объективной реальности, о чем нельзя - призрачными демонами, живущими на нижних - травматических - этажах  психического. Иногда к этим демонам приходится вызывать бригаду Ghostbusters с ловушками символизации и скрещенными лучами переносов и контрпереносов для того, чтобы они смогли получить свои имена и получить прописку в каких либо безобидных вещах - наполнять сердце светлой тоской, когда включается та самая  песня или выхватывать из толпы людей лицо с тем самым оттенком персикового и кремового.   Проблема в том, что то, что дает нам свободу, на следующем шаге помещает в ловушку, из который сложно найти выход как раз в силу той лояльности к первому акту. На определенной стадии психического развития потребность в отношениях оказывается более важной, чем потребность в автономии и индивидуации. Точнее, инивидуация происходит не абы как, но согласно имеющимся линиям пунктирных бланков, на которых написано имя Долорес. Родители однажды определяют, какими нам быть, решительно отвечая на вопрос что такое хорошо и что такое плохо. и все бы ничего, если бы эта заведенная пружина не продолжала работать на протяжении всей оставшейся жизни. То есть, структуралисты описывают, что происходит в самом начале человеческой карьеры. Далее сюжет должен захватываться другими авторами.Или нет, если совсем не повезет.   Итак, на противоположном полюсе нашего нарратива появляются экзистенциалисты, однако, путь к ним неблизкий и проходит через диалектический экватор. На этом экваторе существует поверье о том, что субъект появляется только в тот момент, когда он способен создать нечто совершенно новое; нечто, не вытекающее напрямую из предшествующих этому детерминант.  То есть, субъект это событие случайное и поистине невозможное, возникающее в точке зияния между настоящим и будущим, причиной и следствием, стимулом и реакцией. Чтобы случилось нечто новое, нужно попросту отказаться от повторения старого, это очевидно, но очень трудноисполнимо. Карфаген должен быть разрушен чтобы дать место сингулярной эмерджентности.    Свидетели диалектики говорили очень важные вещи, однако, их необходимая новизна была на самом деле не такой уж и новой и приходила из старого места - тех же самых отношений власти и признания. Требовался новый источник, питающий водяную мельницу сансарного колеса. Оглянитесь вокруг, теперь мы на полюсе, облюбованном экзистенциалистами. Здесь новое приходит не в попытке разрушить старое, поскольку эта активность все равно будет лежать в той же самой плоскости и вырастать точно из того же сора. Задача формулируется как максимально радикальная - необходимо покинуть пределы взаимозависимой логики и заглянуть за ее изнанку. Важно найти место, которое не существует как объект наблюдения, другими словами, от разнообразных сущностей сделать шаг к самому изначальному существованию. В этой точке субъект обретает настоящую свободу от всего, что его конструировало ранее, поскольку эта точка определяет возможность появления разнообразных качеств, а не качества определяют того, кто на них смотрит.    Правда, эта свобода настолько радикальна, что субъект в ней полностью растворяется и пропадает. Поиск изначального измерения субъекта приводит к его исчезновению. Образ субъекта в оптике экзистенциалистов сходен с буддийской метафорой зеркала, которое отражает все, что оказывается перед ним, но не становится не одним из этих предметов. Точка, которая связывает отдельные репрезентации в единое ощущение самости, должна находится за пределами их множества и быть невидимой для себя самой.    Тогда парадокс субъекта может быть сформулирован следующим образом. То, в чем мы можем дать себе отчет и то, что привыкли считать своим и однозначно уникальным на основании феноменальной перспективы от первого лица, является вторичным, опосредованным и фальшивым. Как будто в секондхенде вместо потертых, но уважаемых брендовых вещей, нам продали китайских подделок, которые точно такие же, но не радуют. Причем эти вещи продали даже не нам, а младшим братьям-сестрам и нам нужно донашивать. Поскольку десерт после того, как закончится суп. Наше истинное место не имеет вкуса, цвета, запаха. Точнее имеет, но не является ничем из них. Мы никогда не сможем найти это место, но можем из него смотреть, не имея возможности оглянуться и увидеть себя, глядящего на себя.           Все, что мы можем о себе сказать - мгновенно оказывается просроченным и вредным в силу того, что сказанное перформативно получает статус существующего. По умолчанию существует только то, что названо, поскольку идеи формируют вещи. И как пчелы в улье опустелом дурно пахнут мертвые слова. Подлинно существующее - или бытийствующее, в риторике Хайдеггера - оказывается лишенным наименований, но вместе с наименованиями пропадает и то, что относится к Self, поскольку самость это всего лишь совокупность репрезентаций. Остается только точка, где сходятся воображаемые траектории, идущие от теней на стене к взгляду или еще дальше - к костру.   Итак, модель субъекта можно рассматривать  в виде луковицы, имеющей несколько слоев. Первый слой отвечает на вопрос - кто Я? Иногда кажется, будто этого вопроса достаточно. На самом деле, он является предварительным. Ответ на него необходим лишь для того, чтобы обнаружить иллюзорный характер представлений о себе и двинуться дальше, к следующему вопросу - почему Я? Или, если добавить немного экспрессии - как вообще такое могло случится? Это уровень психоаналитической и феноменологической работы. И следующий вопрос, двигающий субъекта еще дальше - где Я? Но на этот вопрос уже исчерпывающе ответил Петр Пустота - ты где? Нигде!    И даже если ответ на этот, самый главный вопрос, в принципе известен, это вовсе не означает, что работа проделана кем-то другим и ее не надо продолжать. Результат, как известно, вовсе не в результате, но в процессе - пусть ответ известен, но вопрошание придется держать самому. В этой книге я предлагаю занять такую позицию - посмотреть на субъекта с различных позиций: психодинамической, философской и даже буддийской. В книге также будут описаны некоторые упражнения, которые можно делать, но также можно и не делать.    В общем, в добрый путь! Как говорится, у меня есть какая-то логика и я буду ее придерживаться!  

Несмотря на то, что кажется, будто наша текущая психическая активность в виде мыслей, переживаний и так далее исчерпывающе являются нами, есть способы убедиться в том, что это не так. Разумеется, эту естественную установку сознания не только трудно преодолеть, но даже трудно усомниться в том, что она является единственной перспективой.    Ведь то, что я проживаю, я проживаю именно как Я, от первого лица и с ощущением полного погружения. Это однако, не означает, что психическая активность при этом не может является всего лишь содержанием некоторого более глубокого процесса и поэтому его наполнение может меняться, в том числе и радикально.    Именно эту перспективу предлагает буддизм, утверждая, что страдание, то есть рефлекторная вовлеченность в содержание психического, может быть преодолено. Для этого надо совершить ряд действий, которые могут привести к преодолению неведения - глобальной ошибки ума, приводящей к страданию.    Суть неведения в двух словах заключается в том, реальность строится на основании двойственности субъекта и объекта. Нам кажется, будто знание, которым мы обладает, имеет объективный статус и все, что мы думаем о вещах, является их объективной характеристикой, собственной природой, однажды установленной неким актом творения.    Однако, на самом деле все обстоит прямо противоположным образом - акт творения происходит прямо сейчас, непрерывно, но творец отчужден от результатов творения. Субъект сначала творит собственную реальность, затем забывает об этом и приписывается в ней как гость, а не хозяин.    Сам способ конструирования реальности оказывается внеположным форме, которая появляется результатом его работы - именно это создает известную неполноту любой системы знания и одновременно является выходом из нее. Другими словами, это и есть благородный путь понимания, который разрушает двойственность и выводит за пределы не столько страдания, сколько причины, которая  его вызывает.   Похожие вещи происходят и в психотерапевтическом процессе. Феномен, который мы наблюдаем у клиента, интересен лишь тем, какие образом он репрезентирует мышление, внутри которого появляется. Сам феномен оказывается заряженным напряжением намерений, которые определяют динамику индивидуального смысла. Это и есть тот самый гештальт, который создает рамку для восприятия и определяет границы мира, в котором мы вынуждены - до поры, до времени - “мотать срок”.   Происходящее является приятным, неприятным или безразличным и эта реакция определяет следующее действие, которое будет совершаться. Мы можем работать на уровне этой динамики, улучшая эффективность индивида в удовлетворении персональных интенций, но это будет всего лишь движение в рамках сансары. Нам важно выйти за пределы навязчивости, которая толкает нас в слияние с тем или иным опытом.   Для этого хорошо бы перестать смотреть на себя как на устойчивую самость, имеющую собственную природу, и видеть вместо этого процесс определения этой природы некоторой предшествующей ей позицией мышления. И, замечая эту позицию, переопределять форму своей субъективной реальности.    Очень важно, чтобы эта позиция была внеположна текущей версии психического состояния. Таким образом, сама по себе работа по обнаружению основания, обуславливающего форму, меняет и саму форму, поскольку включает её в более широкий контекст психического и показывает ее обусловленный характер.   Психическое содержит внутри себя две инстанции: первая воспринимает реальность, а вторая репрезентирует воспринятое, тем самым присваивая его и делая сознательным. Это давно стало общим местом - форма знания, которую мы получаем, больше говорит не об объекте, но о субъекте знания - о том, кто это знание формирует.    О том же самом, но с другой стороны. Парадокс бытия заключается в том, что с одной стороны, субъект вынужден придавать смысл происходящему, а с другой - постоянно от него отказываться. Или, другими словами, балансировать между одиночеством и принадлежностью, поскольку именно смысл создает мостик между этими двумя состояниями.    Проблема состоит в том, что придание смысла становится дорогой с односторонним движением. Субъект создает смысл, отказываясь от бытия. Он оказывается связанным этой ситуацией, поскольку смысл и указывает на нехватку бытия и защищает от нее так, что движение в противоположную сторону перестает быть возможным.    Что позволяет вырваться из этой ловушки? Выход располагается там же, где и вход. Парадокс отношений содержит в себе похожую динамику, которая была описана для индивидуального процесса. С одной стороны, для того, чтобы попасть в отношения, необходимо отказаться от себя. С другой стороны, благодаря этому отказу появляется возможность пробиться к другому, причем на весьма интимном уровне - там, где он сам также испытывает нехватку.    То есть, отношения не только предшествуют субъекту, придавая ему необходимую форму для того, чтобы он смог в них появиться. На следующем шаге уже субъект трансформирует отношения, исследуя то, каким образом его присутствие влияет на другого.    Подводя итог, можно сделать один общий вывод. Мы обречены на то, чтобы попасть в ловушку воображаемых идентификаций - так устроена логика психического развития, которую нельзя избежать или пройти другим маршрутом. Та же самая логика содержит в себе выход, то есть преодоление тупика, однако для начала этого движения необходимо совершить усилие.    Проблема же состоит в том, что необходимость этого усилия становится очевидной только на следующем шаге. То есть, для его проявления требуется некоторое трансцендентное событие. Возможно, таким событием становится симптом. Поэтому симптом важно не излечить и остаться на месте, но, оттолкнувшись от него, покинуть систему идентификаций, в которой он появляется.   Итак, в своем психическом развитии субъект, условно говоря, движется от структурализма к экзистенциализму. Структурализм предшествует и задает естественную установку сознания, которая воспринимает происходящее как объективно существующую реальность. Однако, этот же структурализм на следующем шаге сам оказывается заданным. Чем именно? Нерефлексивной позицией мышления или неведением, о котором говорилось выше.    То есть, по умолчанию субъект определяется тем, что ему предшествует, но это определение, в свою очередь, зависит от позиции мышления, которую необходимо обнаружить через рефлексию и, тем самым, преодолеть. Метафорически выражаясь, понять, что вокруг темно, можно только лишь включив свет.   Поэтому, благородные истины в своем последовательном изложении могут быть поняты так - страдание является атрибутом жизни ровно до тех пор, пока не обнаружится основание, которое к нему приводит. То есть, мы сами определяем, будет ли страдание “объективным” основанием нашего мира, подобно физическим законам. Но место, в котором этот выбор делается, не находится внутри уже существующего мира - это место необходимо обнаружить за его пределами. Собственно, только в этом месте мы и становимся подлинными субъектами своего опыта.    

Терапевтическое расщепление аналитика - которое является результатом специального обучения -  парадоксальным образом приводит к интеграции прошлого и настоящего клиента, к диалектическому разрешению противоречий между поведением и мышлением. Это происходит благодаря тому, что терапевт одновременно и присутствует в отношениях и анализирует их. Он занимает позицию конечной точки точка переноса, но не выражает его содержания. Клиент соблазняется терапевтом на реальные отношения, но последний инвестирует фантазматические. Такая амбивалентная позиция задает необходимую разность потенциалов между воображаемым и символическим регистрами и приводит к перемешиванию различных измерений опыта. Попробуем развернуть эти тезисы.   Есть известное противоречие между истинной самостью и ложной - первая связана с удовлетворением потребности быть привязанным, вторая - с вынужденной сепарацией, в то время, когда надежная связь еще не установилась. Ложная самость отражает попытки справиться с разочарованием в отношениях самостоятельно, игнорируя совместность. В результате потребность в достаточно хороших отношениях оказывается нереализованной из-за того, что отношения продолжают оставаться важными, но при этом кажутся очень небезопасными для того, чтобы в них находиться.    Перенос содержит в себе оба эти компонента - завуалированную потребностью в более качественных отношениях (истинная самость) и явный способ избежать повторной ретравматизации (ложная самость). Явный не в смысле очевидный, но идущий в авангарде отношений, но при этом, до поры до времени, скрытый как от клиента, так и от терапевта. Для того, чтобы сделать его явным, необходима особая позиция терапевта.   Ложная самость в переносе организует отношения с терапевтом таким образом, чтобы в очередной раз получить подтверждение знакомого способа делать привязанность безопасной за счет дистанции и частичного присутствия. Клиент ищет в терапевте хороший объект, который поддержит эту игру и будет удовлетворять потребность на поведенческом уровне, например, любить клиента в той  форме, которая ему подходит, не имея задачи отрефлексировать правила этой игры и то, каким образом она появилась в жизни клиента.    Клиент ставит своей бессознательной целью аннулировать терапевтическую позицию и превратить терапевта в один из экспонатов своего внутреннего музея, то есть, фактически, лишить собственного бытия. Задача же терапевта состоит в том, чтобы сопротивляться этому влиянию и давать парадоксальный ответ на привычный для клиента вызов. Если клиент оперирует устоявшимися гештальтами для того, чтобы структурировать хаотический мир, терапевт предлагает сделать шаг от формы поведения к процессу мышления, который его запускает.     Истинная самость представлена опытом, который не был распознан и символизирован в ранних отношениях и поэтому он остается в виде диссоциированного первичного процесса; это некоторая потенциальность, которая, с одной стороны, стремится к проявлению, а с другой - не имеет возможности быть явленной без поддержки извне. Истинная самость, как травматическое ядро субъективности, является фундаментом для ложной самости. Эти два вида опыта находятся друг с другом во взаимозависимых отношениях - ложная самость необходима для того, чтобы скрывать диссоциированные части, но при этом внутри нее подготавливаются условия для актуализации истинной самости с последующей реляционной обработкой и ассимиляцией.    Задача терапевта, таким образом, состоит в том, чтобы фрустрировать проявления ложной самости и поддерживать проявления истинной. Однако, это не так просто, поскольку терапевт также обладает бессознательным и его способность делать выборы оказывается под сильным влиянием собственной ложной самости, которая вступает в молчаливый сговор с клиентской. В этом смысле терапевту важно занимать терапевтическую позицию, в которой он исследует измерение мышления, не только по отношению клиенту, но и по отношению к самому себе. Другими словами, в кабинете находится два клиента - один собственно клиент, а второй - собственный клиент.    Фрустрация ложной самости осуществляется через способность стать анти-объектом для требований, которые клиент проецирует на терапевта; требований, связанных с ожиданием непосредственного удовлетворения. Если зависимые отношения можно рассматривать как отношения диады, тогда  введение в пару аналитика как анти-объекта - или наблюдателя  в мета-позиции, который анализирует и клиента и терапевта - создает необходимую триангуляцию для формирования эдипальной ситуации и движения от пограничной организации контакта к невротической.    Мета-позиция аналитика, в которую он ускользает, отказываясь быть объектом удовлетворения для клиента, оказывается для последнего символическим фаллосом, задающим терапевтическую позицию - и с этой функцией, как возможностью наблюдать за психическими процессами - клиент идентифицируется в ходе работы. Перенос развивается от воображаемого регистра, когда клиент идентифицируется с качествами аналитика, к символическому, в котором клиент исследует устройство своих идентификаций. Метафорически выражаясь, удовлетворение потребности это рыба, возможность стать аналитиком для самого себя - удочка, которую клиент мастерит в процессе терапевтических отношений.    Проявления истинной самости в терапевтических отношениях могут быть самыми разнообразными, в зависимости от того, какой теоретической парадигмы вы придерживаетесь. Но в общем случае я бы попробовал сформулировать так. Мы переживаем клиента по тому эффекту, который он в нас вызывает. Истинная самость проявляется - и улавливается - в том случае, когда терапевт внезапно становится тем элементом пазлом, который точно занимает предуготованное ему место так, что на какой то момент логика терапевтических отношений становится ясной и очевидной.    Это обнаружение терапевта как того, в котором отражается не просто потерянное, но потерянное и забытое, останавливает навязчивое повторение и удвоение мира.  Когда прослойка символического, поддерживающая двойственность субъекта и объекта, внезапно исчезает и пропадает необходимость действовать. Метафорически выражаясь, если рассматривать ложную самость, или фантазм, как циклон, уносящий Элли в сказочную страну, в самом его центре есть место, в котором достаточно просто присутствовать. И никуда не надо идти, поскольку вы уже и так там.  

  Основная задача психотерапевта - возделывать поле символического. И если представить это поле как горизонтальную плоскость, тогда в своей работы мы можем оказываться по обе стороны от этой границы - либо сооружать агротехнические конструкции на поверхности, либо рыть ямы и строить тоннели под землей.То есть, обрабатывать имеющийся символический слой или же способствовать его появлению. И выбор этих позиций будет определяться ведущим защитным механизмом клиента.    По отношению к символическому защитные психические механизмы делятся на два типа - вытеснение и отщепление (расщепление). Вытеснение изгоняет существующую репрезентацию за пределы сознательного так, что она может вернуться обратно только обходным путем, например, в виде симптома. Отщепление имеет дело с несимволизируемым материалом и, фактически, препятствует символизации. В результате этой работы внутри психики формируются диссоциированные области, не тронутые символизацией. То есть, их нельзя просто так ввести в сознательное - перед этим надо проделать работу по их символизации. Это важнейшее различие определяет разницу в терапевтических стратегиях.    К вытесненному материалу можно получить доступ непосредственно из сознательного путем обнаружения или конструирования связей в системе означающих. Мы восстанавливаем пропуски в сознательном посредством нового означивания. Эта работа проходит в измерении мышления - мы говорим, вместо того, чтобы действовать и за счет этого создаем отсутствующие репрезентации. Как говорил Фрейд - мы находим то, что уже есть в нашей психике. Диссоциированный опыт не существует в психическом и поэтому его нельзя найти и присвоить напрямую. Сознание может включить в сферу осознаваемого только то, что обработано субъективным и имеет статус квалиа; то, что фактически, несет на себе печать моего собственного. Диссоциированный опыт, в свою очередь, случается, но как бы не со мной.    С отщеплением дело обстоит сложнее. К несимволизированному материалу клиента нельзя получить доступ иначе, чем через то самое совместное действие, которое в терапевтической ситуации будет выглядеть как нарушение психической переработки со стороны терапевта и отреагирование в поведении. То есть, перед тем, как что-либо символизировать, необходимо это прожить. Проблема в том, что в таком проживании должны участвовать двое - и клиент, и терапевт. И на одном уровне. То есть, в этом случае терапевт также будет попадать в регрессивное состояние, в котором он будет растерян, переплетен с переживаниями клиента и какое-то время не будет способен об этом разговаривать в силу провала символической функции.     Сложность этой ситуации заключается в том, что в случае организации опыта вокруг отщепления терапевтическая траектория неизбежно проходит через темные области диссоциации и регрессии. И при этом сам по себе этот опыт подвергается атаке со стороны более высокоорганизованных защитных механизмов, например, обесценивания. Клиент может разочаровываться в терапевте, который не соответствует его ожиданиям, а терапевт начинает испытывать чувство вины за потерю своей позиции и считать, что такая форма присутствия не является терапевтической.   Моя позиция состоит в следующем. Способность к символизации и связывании влечений на объекте - в данном случае, терапевте - является более сложной формой организации опыта, чем фрагментация психики за счет диссоциации. В каком-то смысле степень развития способности к символизации напоминает влияние типа привязанности на возможность пользоваться отношениями - при безопасной привязанности отношения будут питательными, при дезорганизованной - угрожающими. Способность к символизации, подобно способности к установлению безопасной привязанности, не дается сама по себе, но вызревает в отношениях - с обязательным прохождением периода регрессии, спутанности и растерянности. Отрицание этой перспективы может приводить к тому, что огромный пласт психического измерения клиента будет проигнорирован в стремлении делать “правильную” терапию “правильным” терапевтом.    Неизбежный провал символизации, который случается всякий раз, когда клиент сталкивается со своим травматическим опытом, приводит к тому, что психика терапевта оказывается переплетенной с психикой клиента. Последний, фактически, “берет в аренду” недостающие у него самого психические функции у терапевта. В этом случае, метафорически выражаясь, сложность клиента становится сложностью терапевта на таком же уровне интенсивности, на каком она представлена в субъективном опыте клиента.    Символизация неразрывно связана с присутствием другого, поскольку первичный акт учреждения смысла происходит в отношениях. В мире, куда мы приходим, всегда уже кто-то есть. Можно сказать, что называя что-либо, я называю это другому; с иной стороны - присутствие другого побуждает меня к называнию. Через символизацию я представляю вещь другому. В случае провала символизации другого пока просто нет. Точнее, другой выступает в качестве вещи, с которой необходимо вступить в отношения на поведенческом уровне и только лишь затем репрезентировать опыт этих отношений - ему же самому, но пока не существующему в этом качестве. Другими словами, другой появляется через процедуру символизации.    Можно сказать, что символизация отражает эдипальную ситуацию - есть я, мой опыт и третий, кому я об этом говорю. Провал символической функции обозначает пограничную динамику - есть только диадные отношения, которые придется символизировать, читай - триангулировать. И здесь мы опять обнаруживаем известную дихотомию поведения и мышления, обладания или репрезентации. Таким образом, сначала необходимо удариться о препятствие и только потом приобрести способность указывать на это пальцем. Провал символизации означает, что между клиентом и терапевтом пропадает символическая прослойка - горизонт потенциального, который связан со скольжением означающих друг относительно друга.    Что же остается? Остаётся только наличествующее, пресловутое здесь и сейчас, в котором оба - клиент и терапевт - застревают как муха в янтаре. То есть, переплетение психик в случае провала символизации оказывается неизбежным - есть только ты и я пусть весь мир подождет. Другой, то есть терапевт, сначала оказывается частью психики клиента - условно говоря, вторым в диаде, и только лишь затем - третьим, с которым можно об этом говорить.    Еще одна деталь - если я не могу говорить о своем опыте, но только участвовать в нем, вовлекая в это действие другого, тогда я остаюсь набором ситуаций, которые со мной случаются. То есть, продолжаю быть набором частей, не соединяющиеся в целое, которое, как известно, больше, чем сумма слагаемых. Это означает, что трансцендентальный субъект, который объединяет множество отдельных психических актов в единое целое, невозможен без участия другого. То есть, возможность символизации покоится на фундаменте переживания опыта своих многочисленных провалов и это составляет “темную”, но неизбежную сторону психотерапевтической практики.   

Статья впервые опубликована в издании "Журнал клинического и прикладного психоанализа"  https://psychoanalysis-journal.hse.ru/article/view/11728   Пестов Максим Геннадьевич – врач-психиатр, психотерапевт, магистр психологии, преподаватель магистерской программы НИУ ВШЭ, действительный член ППЛ, РПА и IARPP (International Association Of Relational Psychoanalysis and Psychotherapy)   Аннотация В статье описывается трансформация представлений об интерпретации как об однонаправленном воздействии аналитика на анализанда в сторону совместного интерсубъективного процесса, который затрагивает обоих участников аналитической ситуации. В статье представлены обобщения представлений о позиции аналитика с точки зрения теоретиков объектных отношений, представителей теории привязанности, интерперсональной и реляционной традиций. Практическая ценность работы заключается в том, что в ней описываются «требования» к аналитику, занимающему интерсубъективную позицию в отношениях с анализандом, а также выделяются условные «этапы» построения интерпретации, отвечающей вышеописанному требованию. Ключевые слова: субъект, интерсубъективность, диалог, феноменология, реляционная перспектива, психотерапевтические отношения, самораскрытие психоаналитика     Психоаналитический дискурс, с одной стороны, является уникальной позицией в исследовании человеческого бытия, а с другой стороны, в этой уникальности он также оказывается и саморефлексивным, то есть обращенным на изменение и преображение самого себя. В истории развития психоаналитической мысли отражена существенная трансформация большинства основополагающих понятий и концепций. Эта трансформация связана в том числе с изменениями представлений о том, какой характер имеет связь между двумя субъектами – аналитиком и анализандом – и каким образом осуществляется взаимодействие между ними. Интерпретация – как событие, которое «запускает» изменения – имплицитно отражает актуальные представления об условиях таковых изменений. В этом тексте я постараюсь отразить связь этих представлений с техническими стратегиями, которые позволяют воплотить ценности реляционной парадигмы в клинической практике. Итак, начнем с краткого исторического экскурса. Традиционно интерпретация рассматривалась как односторонний процесс, направленный от аналитика к клиенту. Клиент при этом свободно ассоциирует и тем самым предоставляет аналитику материал несимволизированного первичного процесса, тогда как последний с помощью вторичного процесса символизации перерабатывает эти данные и сообщает клиенту результат в виде интерпретации. Недостаток этой модели заключается в следующих моментах: во-первых, интерпретация традиционно считается вербальной, то есть содержащей в себе только объяснение, и это существенно сужает объем передаваемого опыта от аналитика к клиенту исключительно до когнитивного измерения. Во-вторых, вектор влияния в этой модели по определению является односторонним, направленным от аналитика к клиенту, тогда как взаимное влияние их друг на друга либо никогда не рассматривалось, либо считалось помехой, которую необходимо преодолевать. Современное представление об интерпретациях, соответственно, выводит их за пределы ограничений вербального спектра – сейчас интерпретацию можно смело расширять до понятия интервенции, то есть включать в нее любой, в том числе эмоциональный отклик терапевта. То есть формы проявления интерпретации существенно разнообразились. Но это еще не вся модификация понятия. Форма интерпретации – эмоциональный отклик, молчание, активное объяснение – не является ценностью сама по себе, но требует своего рассмотрения в контексте субъективного опыта аналитика, внутри которого эта интерпретация вызревает. Это очень важный концептуальный разворот, благодаря которому мы делаем шаг от формы и содержания интерпретации к контексту ее появления. Здесь мы разводим техническую часть интерпретации – ее форму и содержание – и отношенческую, связанную с тем, в каких именно отношениях аналитика и его клиента она появляется. Шаг в сторону отношений может быть не совсем ясен на первый взгляд. Для этого необходимо бросить взгляд в сторону феноменологии. Как мы помним, объективная реальность никогда не дается нам непосредственно, но как феномен, возникающий внутри нашего ума. Даже когда мы пытаемся описать клиента максимально объективно, вынося за скобки преждевременно возникающее знание о нем, мы тем не менее описываем работу нашей психики, которая поставляет те или иные феномены тем или иным актом сознания. То есть интерпретация является феноменом, который больше говорит о субъективности аналитика, чем сообщает окончательную информацию о перипетиях внутреннего мира клиента. С другой стороны, субъективность аналитика является частью интерсубъективной ситуации. Но для того чтобы это произошло, необходимо занять особую позицию, то есть позволить себе погрузиться в состояние «двух психик». Внутри этого состояния все, что можно зарегистрировать как происходящее внутри индивидуальной психики, рассматривается как принадлежащее системе отношений, то есть индивидуальное трансцендирует к совместному. Получается любопытная штука, по своей структуре напоминающая матрешку – мы можем наблюдать ряд процессов, которые вложены друг в друга и, соответственно, определяются чем-то внеположным себе. Так, сначала мы воспринимаем те или иные феномены, и они определяются предшествующими актами сознания. На следующем шаге сами акты сознания оказываются не самостоятельно действующей силой, но процессом, который определяется интерсубъективной ситуацией, то есть присутствием Другого. То есть содержание моей собственной психики уже не определяется только лишь персональным бессознательным процессом; он, в свою очередь, определяется бессознательным процессом Другого, точнее, бессознательной коммуникацией с ним. Теперь можно попробовать описать модель интерпретации полностью. Мы исследуем клиента не для того, чтобы изучить его в позитивистском смысле, но для того, чтобы он появился как феномен в нашей психике. Когда это происходит, оказывается, что наше знание о клиенте уже не является исключительно нашим, поскольку оно само определяется присутствием Другого. Здесь возникает первое требование, адресованное к терапевту. Важно, чтобы присутствие Другого влияло на наше знание о нем. Здесь следует помнить, что это влияние может оказаться совершенно нежелательным терапевту – клиент может приглашать нас туда, где нам совершенно нечего делать, если бы мы выбирали это исходя из своего здравого смысла. Вызов к терапевту здесь заключается в том, чтобы он смог позволить себе на некоторое время оставить привычный берег, на котором привык обитать. То есть первое требование к интерпретации состоит в том, чтобы терапевт, ее осуществляющий, был вовлечен и впечатлен присутствием клиента. Важность этой впечатленности очень проста, но при этом фундаментальна. По умолчанию мы воспринимаем Другого как говорящее и двигающееся тело, и в этом измерении он мало чем отличается от троллейбуса, в котором играет громкая музыка. Нам нужно совершить усилие для того, чтобы за телесным покровом увидеть автономную психику, которая точно так же, как и мы, является центром своего персонального мира. Для того чтобы на месте Другого видеть не объекта, но субъекта, необходимо осуществить серьезное усилие. Дефицит этого усилия со стороны значимого Другого в раннем детстве приводит к разной степени самообъективации в более позднем возрасте. Усилие, которое мы совершаем для того, чтобы воспринимать Другого не как объекта – проекцию собственных ожиданий, но как субъекта с автономной психической жизнью, является обоюдоострым. С одной стороны, это безусловно важно для Другого, поскольку не ограничивает пространство возможного бытия. С другой стороны – и об этом очень подробно писала Джессика Бенджамин – способность видеть субъекта в Другом является фундаментальной потребностью и для нас, поскольку жизненно необходимо получать признание только от того, кого вначале мы признаем сами (Benjamin, 1988). Второе требование заключается в том, что впечатленность сама по себе является скорее моментальным снимком происходящего, тогда как последнее нуждается в постоянном развертывании, для которого необходимо специальное усилие. Здесь можно провести аналогию с тем, как осознавание дополняется памятованием – первое обнаруживает реальность, тогда как второе удерживает фокус внимания на обнаруженном и корректирует отвлечение. Впечатленность, возникающая у терапевта, может производить в его психическом мире достаточно серьезные изменения, вплоть до таких, которые подводят терапевта к пределам его собственного смысла или декомпенсируют невротические защиты, тем самым обостряя бессознательные конфликты. Терапевт может реагировать на эту – безусловно временную, декомпенсацию – двумя способами: он может либо покидать интерсубъективное поле и сохранять свою идентичность устойчивой ценой потери отношений, либо оставаться во взаимодействии для того, чтобы придать смысл этой деконструкции задним числом. То есть принцип неопределенности Гейзенберга продолжает действовать и здесь, в поле терапевтических отношений: можно либо знать – путем объективации, либо участвовать – сохраняя отношения друг с другом в качестве субъектов, но не то и другое одновременно. Таким образом, смысл второго требования заключается в том, что оно, с одной стороны, постулирует серьезный вызов для терапевта, а с другой – призывает его не отступать от впечатленности и длить ее своим собственным усилием. Задача терапевта фактически заключается в том, чтобы в ходе терапевтической ситуации он мог позволить себе немного выйти за пределы своего невротически организованного пространства привычного смысла – ибо точно к тому же мы призываем и клиента. Здесь мы подходим к важному концептуальному месту: различные теории психического развития признают, что нарциссическая травма возникает в тот момент, когда значимый взрослый останавливает естественную экспрессию ребенка и насильно упаковывает ее в приемлемые формы выражения в тот момент, когда сам не имеет возможности справиться со своим откликом на ее проявления (Mitchell, 1996). Другим словами, в тот момент, когда в отношениях мы подходим к собственному пределу выдерживания, мы останавливаем процесс субъективации, то есть присутствия в контакте с двух сторон – со своей стороны и со стороны партнера. В данному случае клиента, если речь идет о терапевтических отношениях. Итак, задача терапевта в таком ключе становится весьма нетривиальной. Ему необходимо поддерживать процесс субъективации клиента даже в тот момент, когда его собственная способность сохранять присутствие требует значительных усилий. (здесь не совсем понятно). Однако в этом есть и хорошая новость – если терапевт способен выдерживать проявления субъективности клиента и откликаться на его запросы, исходя из своей впечатленности, этот процесс оказывается терапевтичным для обоих участников диалога. Поскольку для психического развития требуется постоянная активация первичных процессов, которая возникает в тот момент, когда я как субъект попадаю в непривычное для себя место. Таким образом, второе требование к интерпретации состоит в том, чтобы не отступать от впечатленности и сохранять интерсубъективную позицию, несмотря на то что для этого придется пожертвовать устойчивостью собственных идентификаций. Но в этой способности, собственно, и состоит одна из главных характеристик субъектности – иметь возможность идентифицироваться не с определенным образом себя, но с самим процессом субъективации, то есть с изменением, осуществляющимся вопреки ситуации и благодаря специальному усилию (Косилова, 2020). Перейдем теперь к технической стороне вопроса и попробуем описать этапы осуществления интерпретации с опорой на описанные выше требования к терапевту. На первом этапе нам прежде всего важно поддержать субъективацию клиента. Или, иными словами, произвести феноменологическую редукцию, то есть пригласить клиента сделать шаг от естественной установки сознания к рефлексивной (Шпигельберг, 2006). Субъективация предполагает движение от содержания сознания к тем процессам, которые лежат в его основе. Например, клиент жалуется на страдание, связанное с навязчивым стремлением производить хорошее впечатление на окружающих. Собственно, это стремление и является естественной установкой сознания, в рамках которой клиент действует с единственной целью – избежать осознавания внутрипсихического конфликта. То есть естественная установка сознания фактически закрывает доступ к «другой» сцене, на которой происходит разыгрывание и навязчивое повторение незавершенной задачи развития. Тогда актом сознания, производящим содержимое сознания, то есть определенное поведение – в данном случае стремление нравиться, – будет определенный защитный психический процесс, который избавляет клиента от непереносимых переживаний. Например, разочарование в собственных способностях стать родителем для своих родителей и злость на последних за то, что они относились к ребенку очень функционально. Установление рефлексивной установки сознания прямо противоположно действию защитных механизмов – фактически мы пускаем пленку, на которой записана последовательность психических событий, задом наперед. Но самое главное значение этой процедуры даже не в том, что в результате клиент сможет обнаружить источник своего поведения, которое вызывает страдание. Через исследование рефлексивной установки мы можем найти слепок той интенциональности, которая в свое время была остановлена опекающим окружением и которая может вновь получить свое развитие в терапевтических отношениях. Таким образом, на первом этапе интерпретации, нам важно обнаружить страдание клиента не как индивидуальный процесс, но как интенциональность, обращенную к другому. Как мы помним, интерсубъективность предполагает бессознательную коммуникацию между двумя субъектами, но для начала этой коммуникации необходимо, чтобы на месте клиента появился субъект бессознательного. Смена позиции – от пользователя психическим аппаратом к его исследователю – происходит благодаря процедуре феноменологической редукции. На следующем этапе нам важно поддержать субъективацию, но теперь уже терапевта. Во-первых, в этом нуждается сам терапевт, поскольку для него важно не уступить своей вовлеченности, даже если это угрожает стабильности его идентификаций. Во-вторых, как указывал Арон, клиент нуждается не столько в содержании интерпретации, сколько в открытии той субъективности, которая эту интерпретацию произвела (Aron, 1992). Этот поворот от содержания к связи в точности повторяет парадигмальный сдвиг, который совершили теоретики объектных отношений, когда установили, что привязанность является ценностью сама по себе, как универсальный фундамент для удовлетворения конкретных влечений (Боулби, 2019). Итак, руководствуясь идеей о том, что клиент пытается обнаружить в терапевте субъекта, который, так же как и он сам, является человеческим существом с присущим ему бессознательным и, как следствие, сопротивлением, травмами и прочими прелестями несовершенства, мы можем ставить своей целью приоткрывать для клиента особенности тех психических процессов, которые отвечают за формирование интерпретации. Эта позиция ставит перед нами очень важный вопрос о степени самораскрытия терапевта. Самораскрытие может быть полезно, если оно отвечает на вопрос, заключающийся в бессознательной интенции клиента, и помогает прояснить потребность последнего в контексте отношений (Greenberg, 1995). Таким образом, субъективация терапевта включает в себя и феноменологическую редукцию, то есть рефлексию о том, в каких процессах рождается интерпретация, и реляционную перспективу, то есть рассмотрение этих процессов как функции отношений и реакции на впечатленность клиентом. Третий этап интерпретации продолжает развивать отношения между клиентом и терапевтом, непосредственно фокусируясь на их взаимодействии. На этом этапе происходит встреча двух субъективностей, раскрытых на предыдущих шагах, и поддерживается обмен между ними. Для описания этого процесса можно воспользоваться представлением Винникотта о том, что интерпретация является для клиента не истиной в последней инстанции, но пониманием, которое совместно конструируется с участием терапевта (Винникотт, 2017). Последний не обладает объективным знанием о том, как устроен внутренний мир клиента, но может приглашать его на танец, в ходе которого, через приближение и отдаление, принятие и отбрасывание формируется, прежде всего, опыт разделенности и совместности. В этом смысле интерпретация принадлежит не терапевту, но терапевтической ситуации, и невозможно сказать ничего определенного о ее содержании до тех пор, пока не закончатся отношения, в которых она рождается. При таком подходе интерпретация оказывается рискованным предприятием для терапевта, ведь он принимает вызов покинуть спокойную бухту тихой теории и отправиться в плавание к другим берегам, через бурное море с незнакомыми течениями и переменчивой погодой. Отношения между двумя субъектами всегда имеют асимметричный характер – отклик Другого немного отличается от того, что я от него жду, и я сам произвожу несколько иное впечатление, чем ожидаю. Это несовпадение целиком связано с наличием бессознательного, однако важно понимать, что только субъект способен действовать с опорой на эту психическую инстанцию. Субъект по сути является модусом бытия, позицией, в которую приходится приходить с помощью усилия. Индивид, в отличие от субъекта, не имеет доступа к бессознательному и поэтому оказывается поглощен нарциссическими идентификациями – этот процесс, например, описывали Поршнев под названием «суггестия» и Макс Вебер как «жизненный порыв» – подчиненность инструментальному интеллекту, направленному на решение повседневных задач. Вспомним, что отношения структурируются объектом маленькое а (по терминологии Лакана, – здесь лучше сразу напомнить, м.б. взять в кавычки — да, давайте так и сделаем) – Другой, в данном случае аналитик, занимает место объекта причины желания (Лакан, 2004). Он занимает это место в фантазиях клиента, а не в реальности; более того, аналитик часто совсем не обладает теми качествами, которые на него проецирует клиент. Но важно, чтобы терапевт смог отозваться на это приглашение, поскольку подобный отклик валидизирует интерсубъективный процесс клиента, связанный с незавершенной задачей психического развития. Когда терапевт принимает приглашение и занимает место объекта причины желания клиента, он сам становится субъектом бессознательной коммуникации. Либо не становится, выбирая оставаться не вовлеченным во взаимодействие, абстинентно-нейтральным носителем предельной рациональности. Эта коммуникация затягивает терапевта в разыгрывание сложного бессознательного сценария клиента, однако этот сценарий невозможно осознать, стоя на берегу, не погружаясь в поток с головой, не ощущая потери дна под ногами. Итак, интерпретация в настоящее время рассматривается не только как способ придать смысл происходящим у клиента бессознательным процессам, но и прежде всего как создание пространства, в котором эти бессознательные процессы разворачиваются. Эта меняет перспективу психотерапевтических отношений, поскольку как бессознательное клиента, которое предоставляет материал первичных процессов, так и сознательное аналитика, который отвечает на это вторичными процессами, перестают быть индивидуальным состоянием, но становятся реляционной функцией. В таком понимании интерпретации отражаются основные ценности интерсубъективной перспективы, которые обнаруживают сложности ее практического осуществления за кажущейся простотой концепции, как-то: неизбежность бессознательной коммуникации в сочетании с усилием, которое необходимо приложить для того, чтобы ее не избегать; хрупкий баланс между открытостью к диалогу и важностью сепарации и автономии; способность находить опоры не только в остановках, но и в процессе, который наполнен неопределенностью и вызовами управляемого трансцендирования. Все это, при аккуратном исполнении, позволяет клиенту получить доступ к бессознательным тектоническим процессам, которые определяют текущий ландшафт его психической жизни.   Список литературы   Боулби Дж. Создание и разрушение эмоциональных связей. М.: Канон+, 2019. Винникотт Д. В. Игра и реальность. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2017. Косилова Е. Субъект как тот, кто говорит «Нет» // Ценности и смыслы. М., 2020. Т. 67. № 3. С. 45–58. Лакан Ж. Четыре основных понятия психоанализа. М.: Гнозис/Логос, 2004. Шпигельберг Г. Феноменология в психоанализе // Логос. М., 2006. № 6 (57). Aron, L. (1992) Interpretation as expression of analist’s subjectivity. Psychoanalytic Dialogues The International Journal of Relational Perspectives. Vol. 2. Issue 4. Benjamin, J. (1988) The Bonds of Love: Psychoanalysis, Feminism, and the Problem of Domination. Greenberg, J. (1995) Self-Disclosure: Is it Psychoanalytic? Contemporary Psychoanalysis, 31:2, P. 193–205. Mitchell, S. (1996) The Wings of Icarus: Illusion and the Problem of Narcissism. Contemporary Psychoanalysis, 22:107–132.     Interpretation as an intersubjective event Pestov M. G.   Pestov Maxim Gennadievich – MD (psychiatrist, psychotherapist), MA (psychology), teacher of the master's program at the Higher School of Economics, full member of the PPL, RPA and IARPP (International Association Of Relational Psychoanalysis and Psychotherapy).   The article describes the transformation of ideas about interpretation – from the analyst's unidirectional influence on the analysand to a joint intersubjective process that affects both participants in the analytic situation. The article presents generalizations of ideas about the analyst's position from the point of view of object relations theorists, representatives of attachment theory, interpersonal and relational traditions. The practical value of the work is that it describes the "requirements" for an analyst who takes an intersubjective position in relations with the analysand, and also highlights the conditional "stages" of constructing an interpretation that meets the above requirement. Keywords: subject, intersubjectivity, dialogue, phenomenology, relational perspective, psychotherapeutic relations, psychoanalyst self-disclosure            

  Для того, чтобы сориентироваться в собственной терапевтической позиции, можно выделить несколько моделей клиент-терапевтических отношений. Это выделение также может быть полезно для соотнесения теоретических концепций используемого метода с той или иной моделью для преодоления эпистемологического разрыва между тем, что делается и тем, как это объясняется. Выделение моделей основывается на историческом обзоре развития представлений о механизмах изменений в терапевтических отношениях и позиции терапевта в них. Для сокращения объема материала все написанное ниже является весьма сверхобобщенным представлением об эволюции терапевтического пространства.    Модель отстраненного наблюдателя.    Исторически эта модель была реализована на раннем этапе развития психоанализа, когда аналитик занимал нейтральную позицию и выполнял функцию “пустого” экрана, на который пациент проецировал свои внутренние конфликты. В этой модели аналитик стремился минимизировать проявление собственной субъективности для того, чтобы облегчить перенос пациента и не влиять на его содержание своим человеческим присутствием.   Несмотря на то, что эта модель является наиболее ранней, в ней можно легко оказаться, если в своей работе делать фокус только на исследовании процессов клиента, вынося за скобки отношений себя и отрицая взаимное влияние клиента и терапевта друг на друга. Другими словами, рассматривая феномены клиента как принадлежащие его интрапсихическому пространству. В такой модели терапия происходит только в пределах психики клиента и отсюда возникает другое ее название - психология одной персоны. Конфликт пациента, который приводит его в терапию, имеет внутрипсихическую локализацию и включает в себя противоречия между различными топическим структурами.   Модель контейнирующего эксперта.    Эта модель получила свое развитие, когда в психоаналитической практике стали появляться клиенты с более глубокой структурной патологией, а именно - пограничной и психотической организацией характера. В работе с такими клиентами для сохранения терапевтической позиции оказалось недостаточным использовать только лишь вербальные интерпретации, поскольку запрос клиента касался проживания еще не символизированных драйвов и аффектов. Терапевт должен был овладеть механизмом, который бы позволял “улавливать” первичный материал клиента и трансформировать его в пригодную для усвоения форму. Этот механизм был обоснован с помощью концепции о “контейнере” - особой выделенной части психики терапевта, внутри которой “переваривался” эвакуированный с помощью проективной идентификации аффект клиента.   Терапевт должен был сохранять границы контейнера непроницаемыми и не допускать попадание аффектов клиента из “терапевтической” части психики в “человеческую”, поскольку это могла бы привести к отыгрыванию и потере терапевтической позиции. В этой модели терапевт реагирует на внутриличностное клиентское расщепление собственным искусственным расщеплением. Если это расщепление оказывается несостоятельным и контейнер терапевта “пробивается” таким образом, что его “человеческие” переживания попадают в “терапевтическое” поле и хороший объект становится немножко плохим, это считается технической ошибкой.   В рамках этой модели существует допущение, что терапевт может полностью контролировать проявления своей субъективности. Косвенным образом это приводит к парадоксальному утверждение, что в рамках терапевтических отношений бессознательное, то есть, нечто, не поддающееся контролю, существует только у клиента, тогда как терапевт защищен от подобных проявлений своей позицией и технической оснасткой.   Конфликт в данной модели является, по сути, сепарационным - клиент переживает зависимость от отношений с плохим объектом и нуждается в приближении к объекту хорошему, которым для него становится терапевт. Преждевременное предъявление субъективности терапевта может быть воспринято клиентом как преследование со стороны плохого внутреннего объекта, который внезапно становится внешним.   Модель наблюдающего участника.    Эта модель появилась в ответ на сомнение в том, что поддержание расщепления терапевта является достаточно хорошим путем для обретения клиентом целостности. Попытка сохранить терапевтическую позицию любой ценой - и как показала практика, попытка глобально неосуществимая - вместо ожидаемого освобождения приводила к новому ограничению. Дело в том, что модель контейнера, поддерживая потребность клиента в принятии себя со стороны хорошего объекта, игнорировала другую важнейшую потребность, а именно, потребность в признании другого как отдельного субъекта. То есть субъекта, который помимо функций self-объекта - того, кто удовлетворяет и связывает - является источником дизъюнктивного опыта - фрустрирующего, развязывающего и маркирующего несовпадение двух субъективностей.   Разумеется, переход к подобной модели требовал эмоциональной готовности клиента встретиться с этими различиями. Главное в этой модели было признание того, что терапевт участвует в отношениях не только специальной психической инстанцией - контейнером - но психикой целиком. Поэтому терапевт, также как и клиент, “имеет право” вовлекаться в бессознательную коммуникацию, которая формально может выглядеть как нарушение терапевтической позиции, но по сути также является неотъемлемой, но очень сложной, частью отношений. В рамках этой модели терапевт не может регулировать бессознательную коммуникацию, но он может стараться использовать ее эффекты для исследования субъективности клиента. Хорошая новость этой модели состоит в том, что терапевт также меняется в ходе работы с клиентом, то есть психически усложняется. Конфликт, которым описывалось психическое функционирование клиента, включал в себя преодоление нарциссического кризиса и знакомство с инаковостью другого в условиях неопределенности и уязвленности своей открытости миру.       Нетрудно заметить, что логика представленности этих моделей в ходе эволюции психотерапевтических отношений сильно напоминает развертывание стадий психического развития в онтогенезе. Так мы замечаем, что становление терапевтической позиции стартует от шизоидно-аутистической стадии, когда объект еще не появляется в силу симбиотического (функционального) характера отношений; проходит стадию сепарации, при которой несвоевременное проявление субъективности терапевта угрожает актуализации пограничной персекуторной динамики; устанавливается в невротическом признании инаковости другого и попытках интегрировать различия в бОльшую персональную целостность.   Таким образом, в работе с разными типами клиентов и в разные периоды отношений с ними, мы можем выбирать ту или иную модель терапевтического присутствия, соотнося с ней те концепции, которыми мы пользуемся для понимания происходящего. Важно понимать, что выделение этих позиций не преследует своей целью установить иерархические отношения между ними - вовсе не означает, что интерсубъективная модель является обязательной для исполнения в любой ситуации. Терапевтические отношения, безусловно, интерсубъективны, но, в зависимости от ситуации и состояния клиента, мы можем выбирать позицию, при которой наша субъективность становится “видимой” в произвольном объеме. PS. Текст нуждается в дополнениях, поэтому буду рад комментариям, замечаниям и указаниям на неточности в описании.      

Эмоциональная зависимость, с одной стороны, является весьма болезненным состоянием для того, кто его проживает, а с другой оказывается исключительно точной метафорой устройства субъективности вообще. Подобная экстраполяция уже была использована в отношении паранойи и нарциссизма, когда одна из форм организации персонального опыта позволяла описать общие закономерности психического устройства, даже если в этом опыте не была представлена клиника - психотическая или пограничная, соответственно. Попробуем сделать похожее преобразование и для феномена эмоциональной зависимости.    Метафорически выражаясь, идентифицированный объект зависимости, к которому устремляются намерения аддикта, то есть зависимого, представляет из себя красивую обертку, натянутую на пустоту. Пустота здесь не является оценочной категорией в отношении объекта зависимости, но характеризует фундаментальный разрыв, существующий в психике зависимого. Как впрочем и в любой другой, о чем я попробую сказать позже. Этот разрыв лежит между историей реальных отношений и хаосом бессознательной жизни, которой с помощью этой истории пытаются придать форму. Разумеется, безуспешно.    Этот разрыв давно уже является общим местом в попытках описать устройство субъективности. Уровень сознательной самости, построенной в виде сетки нарративов, подобно земным материкам, плавает по поверхности жидкой магмы бессознательной активности и у этой корки, как у кувшинки в сказке про Дюймовочку, нет корня, который бы связывал эти уровни напрямую. Воспользуясь лакановским представлением, можно сказать, что сознательное, как слой означающих, не имеет строгой связи со слоем означаемых, то есть бессознательным. Нарративы отсылают к самим себе, нежели напрямую вырастают из глубинных бессознательных предпосылок. Если рассматривать сознательное как видимую часть айсберга, то с этой позиции, у него пропадает подводная часть, к которой можно обратиться, просто двигаясь в глубину, а точнее, этой подводной частью может оказаться любая другая глыбина, проплывающая в произвольном месте.   Теперь вернемся, собственно, к зависимым отношениям. Если между сознательным и бессознательным не существует отношений детерминирования, когда одно напрямую обуславливает другое, нам нужно поискать другой принцип их взаимодействия. Мне кажется, в качестве такового принципа может выступать корреляционизм - когда нечто сочетается с чем-то посредством некоторого правила, заданного за пределами этой системы. И тогда поиск правила, благодаря которому бессознательное начинает соотноситься с сознательным, логичным образом приводят нас к интерсубъективности.    В данном случае под интерсубъективностью будет пониматься бессознательная связь между двумя субъектами. Иными словами то, как будет “устроена” моя собственная психическая жизнь, определяется той корреляцией сознательного и бессознательного, которая задается контактом с другим. Тем, с которым я вступаю в отношения. В оптике угол отражения равен углу падения; в оптике психического угол отражения и, соответственно, та картинка, которая будет доступна феноменально, определяется поверхностью и средой, в которой распространяется свет то есть интерсубъективностью.   Теперь становится понятно, что пустота объекта зависимости, о которой я говорил в самом начале, имеет отношение не к нему, но является собственностью зависимого. Другой, в данном случае, оказывается решением, которое создает иллюзорное переживание собственной целостности и, одновременно, за счет несовпадения желаемого и действительного, намекает на то, что я, как субъект, изначально расщеплен и неполон. Феномен зависимости делает это состояние особенно ярким, подсвечивая важнейший момент неконгруэнтности сознательного и бессознательного - редко можно найти еще отношения, которые продолжаются длительное время, несмотря на то, что нахождение в них сопровождается эмоциональным страданием.   Если сознательное и бессознательное не соотносятся друг с другом, как блины в пирамидке, нанизанные на общий стержень, нам необходимо еще одно топическое измерение, которое бы диалектически их соединяло, снимая противоречия этих, казалось бы, диаметрально противоположных позиций. Таким местом как раз и оказывается интерсубъективное - в нем, с одной стороны появляется трансцендентальный субъект (как иллюзорное единство и целостность психической жизни), а с другой - другой в виде цветной обертке вокруг пустого места (символизирующего воображаемое соотношение между углами падения и отражения).    Если несколько упростить, бессознательное отражается в другом и под произвольным углом падает в сознательное. Когда мы строим “реальные” отношения с партнером, нам кажется, что самое главное в этих отношениях - прекрасный мираж на горизонте, к которому хочется приблизиться. Но это не так. Нас бессознательно притягивает невидимое  атмосферное явление, которое создает яркую иллюзию, поскольку благодаря этому воображаемому присутствию мы чувствуем себя целостными и равными себе.   Вот поэтому, используя процедуру типичного жижековского отрицания, я готов предположить, что феномен эмоциональной зависимости, который описывает коммуникацию, на первый взгляд выходящую за пределы здравого смысла -  а именно, включающую в себя сфокусированность на объекте влечения; сохранение отношений, несмотря на вредные последствия; абстиненцию; страх потери объекта зависимости и прочая и прочая - на самом деле является всего лишь гиперболизированной версией “нормальных” отношений. поскольку только такие отношения и могут существовать.    Иначе говоря, эмоциональная зависимость не является вариантом плохих или не очень здоровых отношений, несмотря на то, что традиционно представление привычно маркирует этот феномен как нуждающийся в исправлении. Скорее, под прикрытием эмоциональной зависимости весьма лицемерно прячется возможность отношений вообще - как если бы волк, переодевшись овцой, обвинял пастушью собаку, охраняющую стадо, в злонамерении. Можно сказать, что зависимость лежит в основе любых отношений, поскольку нет средства спрятаться от интерсубъективности - мы нуждаемся в другом, чтобы достроить свою целостность, но эта целостность оказывается иллюзорной и при этом экзистенциально необходимой.      

  Андрей Валамин Основы гештальт-терапии в формате интенсива     Андрей Валамин Мифы о клиенте и терапевте     Ирина Лейбман и Лидия Филиппова Основы терапевтических отношений     Макс Пестов и Алëна Фрюхауф Терапевтические отношения     Макс Пестов и Григорий Королев Реабилитация агрессии     Андрей Валамин ДНК отношений     Панельная лекция тренеров интенсива про завершение  

  В лекции рассказывается о видах и функциях агрессии, а также дается определение агрессии как основной движущей силы изменений (в рамках теории ментального метаболизма Ф. Перлза)

  В лекции рассказывается об основаниях терапевтический отношений с точки зрения гуманистического подхода, теории диалога и перспективы интерсубъективности